olga, 40 - 5 августа 2011 23:45

Михаил Коцюбинский
«Что записано в книгу жизни?»

Должна была баба слазить с печи: внучка захворала и нуждалась в тепле. А так как не было места на лавке в тесной хате, то постелилась баба на полу. И сын, и невестка вроде и не видели того. Там она и осталась.
С угла, между дверью и мисником1, где она лежала на глиняном полу — старая, забытая смертью мать — все казалось странным. До сих пор она годами валялась на печи и привыкла смотреть сверху вниз. Тогда сыновы дети казались маленькими, слепнущий глаз все отдыхал на беловолосых головках или ловил сердитые, прибитые нуждой лица невестки и сына, когда проплывали они мимо нее от двери к печи. И уже из-за печи слышалось бормотанье их голосов.
Теперь все сразу выросло. Дети, которые тянулись над ней к миснику и обсыпали хлебными крошками и всяким мусором, сапоги сына, старые, заскорузлые, тяжелые, как горы, и босые ноги невестки, которые становились перед самым лицом и закрывали весь свет. Теперь она видела в печи вьющийся огонь, пожирающий топливо, и все же умирающий с голоду, черные углы под лавками, разевающими беззубые рты и дышащими гнилой влагой. По временам, когда открывалась дверь, столб белого пара, будто туман, стелился по полу, укрывая все, и казалось, что такой же должна быть и смерть, мутная, безглазая, с холодком по ногам.
Где же она? Почему не приходит? Не дозовется баба. Бродит вокруг, а о бабе забыла. Мужа забрала, семерых детей задушила, вот-вот не оглянешься, как за внучкой придет. Всюду покосила, уложила целые покосы, а о бабе забыла. И странно, и страшно, что так трудно умереть.
Долгими днями и еще более долгими ночами, когда мыши толкутся по сгнившей картошке и по бабиному телу, а тараканы шуршат возле нее, как возле старой тряпки, лежит тихонько баба и время от времени выталкивает из просохшей груди тоскливый вздох, тонкий, как скулеж слепого щенка.
— Ох-ох!.. Где та смерть моя подевалась?
— Нет на вас погибели! Не дают спать… — сердито бурчит невестка, и лавка скрипит под ней.
— Не-е-т», — говорит баба в тон невестке и облизывает десны, где были когда-то зубы, и лижет ссохшиеся, запавшие внутрь губы.
Кисленького хочется бабе, капустки или рассола из-под огурцов, а дремота сплетает действительность со снами: обрывки сказок, отче наша и сыновы сапоги, тяжелые, как горы, оставляющие за собой мокрые следы.
После этого сон вдруг исчезает, будто водой смытый, и баба чувствует свое маленькое тело, которому твердо и зябко лежать на полу, на тонкой рогоже, во влажном закутке.
Зачем она? Кому нужна? Жизнь выела силу из нее и, как картофельную шелуху, бросила в угол. А душа крепко вцепилась за эту оболочку и не хочет ее покинуть.
Немного места занимает баба на свете, угол под мисником, а всем мешает. Немного съест хлеба, а и то много при нищете. И снова шелестят увядшие уста, как сухие листья:
— Ох! Смертушка моя… где ты?
Тело изредка просило. Из той горсточки кожи да костей, с присохшего живота, пустой груди — вырывалось необоримое, фантастическое желание и заглушало разум:
— Мо-лоч-ка!..
Тогда невестку разбирал смех. Не говорила ничего, а тряслась от смеха грудью, лицом и животом, так, что коренные зубы белели меж искривленных губ.
Бабе было обидно. Не дают молочка… Молочка не дают…
Она от жалости кривилась, бурчала, ей до слез молочка хотелось, хоть знала, что его даже больной ребенок не видит.
В конце концов, невестка хватала веник и укрывала бабу облаком пыли.
— Ноги уберите! Выброшу в сени вместе с мусором!..
Баба убирала ноги и долго невидимкой кашляла из-под мисника.
Днем ее обседала детвора, словно пятеро воробышков желторотых. Целая вереница глаз смотрела в рот бабе…
— Расскажите сказку.
Рот раскрывался, как пустой кошелек, и в нем шипели слова, что-то о царевиче, злате, дорогих яствах. Но язык высовывался, слизывал все начатое, и баба завершала другим, о кобыльей голове или рысь-матери. Она употребляла старинные слова, которых дети не понимали. Им было скучно.
— Бабо! Когда вы умрете?
Они растягивали морщины на бабиной шее, которые складывались рядами, как на старом голенище, рассматривали два мешочка груди, между которыми застрял медный крест, поднимали запаску2 и щупали ноги, сухие, черные, в венах, как прутики с корой, которыми мать растапливает печь.
Они хотели бы увидеть, как вылетит из бабы душа.
— Бабо! Душа пташкой вылетит из вас?
А после тянулись к миснику, толкли ножками грудь и засыпали глаза хлебными крошками.
Про смерть говорили и невестка с сыном, громко, злобно, как о неуплаченной подати.
— Умрет, чем хоронить будешь?
Сын только сопел да сердито поглядывал в угол, а баба боялась тогда звать смерть: а ну-ка вдруг придет, где тогда взять на похороны денег? Попу плати, доски дорогие, а люди сколько съедят и выпьют…
Одно было развлечение у бабы. Как только забывали закрыть дверь, сквозь нее влетала из сеней рябенькая курица и стремглав бежала к бабе. Вытягивала короткую шею, выставляла боком кругленький глаз, задирала лапку и ждала. И только баба протянет сухую ладонь с сухими крошками хлеба, рябенькая цокает клювом в ладонь и пощипывает бабу.
Ну и доставалось курице. Ее били по спине так, что она приседала, выгоняли назад в сени и кляли:
— Чтоб ты сдохла, треклятая.
Лучше бы прокляли бабу. Может, скорее бы умерла. Обдумывала что-то баба. Днями и ночами, тайком, сама. Причмокивали губы, глаза смотрели вглубь, губы складывались для слова и в нерешительности немели. Иногда шептала «сынок» и сейчас же боязливо умолкала и оглядывалась, не услышал ли. Тогда обессиленные руки и ноги покрывались каплями пота и липли к сорочке, а баба лежала, как неживая.
Наконец, решилась.
— Сыну!..
Он что-то чинил и, видимо, не слышал.
— Потап!
— Чего?
— Иди сюда.
— Чего там?
— Сядь возле меня.

• 
• 
•